«…и вокзалы все пронзительней пахнут войной»
Евгений КАСАТКИН преимущественно лирик. Однако гражданские мотивы в его поэзии звучат вполне органично.
Евгений КАСАТКИН
Родился в 1958 году, живет и работает в Москве. Окончил МВТУ им. Н.Э.Баумана, по образованию инженер-электронщик. Постоянный участник литературного объединения «Точки» при Совете по прозе Союза писателей России.
Публиковался в сборниках «Точек», журналах «ЛИterra», «Невский проспект».
Актер театра-студии «Голос». Действительный член Международной Академии литературы, науки, искусств «Русский слог».
* * *
Проснуться ночью. Пить на кухне кофе.
Смотреть в огонь. Очнуться. Закурить.
Потом на доморощенной Голгофе
себя распять – судить! Жалеть, корить…
Потом вздохнуть, посуду убирая,
и кран открыть, и долго чашку мыть.
Потом Тебе, лишающему рая,
сказать «прости»… Но можно ли простить?
Потом молчать, и глядя безучастно
в окно, внезапно вспомнить про дела.
Потом подумать: «Жизнь прошла напрасно».
И задохнуться… Боже, жизнь прошла...
* * *
В городе южном,
где мы с тобою были,
в небе жемчужном,
в облаке теплой пыли,
в том, не по средствам
тратящем ароматы
городе детства –
старом и странноватом,
в том непорочном,
пахнущем лебедою,
влажном, проточном,
с чайкою над водою,
где полнолуньями
спать не дают цикады,
и с поцелуями
нет никакого сладу…
Я бы прошел
по асфальтам твоим горячим,
я бы нашел,
даже если бы был незрячим,
чуть рыжеватый
в дворике тополином
дом, где жила ты
в детстве счастливом, длинном.
Скверы. Фонтаны.
Камни. Воды журчанье.
Фата-морганный,
данный, как обещанье,
где от начала
быть мне с тобою надо –
пряный, песчаный,
пригород Волгограда…
Читая Пастернака
Приворотное, нежное «эр»,
тихий голос, мурашки по коже –
на простой стихотворный размер
аккуратно весь мир переложен.
А над миром стоит тишина,
ветра нет, и не лает собака,
только голос звенит, как струна –
ты читаешь стихи Пастернака.
И тенистая полночь встает,
завалив всю округу звездами,
так что выйти нельзя из ворот,
не топча под собой мирозданье…
Вот уже начинает светать,
в Божьем храме поют литургию,
и прольется в сердца благодать,
и спасемся – не мы, так другие.
Поплывет над землей благовест,
возвещая приход воскресенья,
и утратит вселенная вес,
воспаряя к вершинам творенья.
Перед ноябрем
А листвы навалило, как снега,
по колено дворы замело.
Оценив невозможность побега,
согласись, что все к этому шло.
Ты на вкус эту осень попробуй
и запей моросинкой дождя,
по шуршащим багровым сугробам
в неуютную сырость бредя.
Надевая ботинки в передней,
про насущность припомни зонта.
Эта осень сегодня последней
показалась тебе неспроста…
Оттого, вероятно, что рано
надвигается ночь, и сюжет
не сулит продолженья романа,
где коллизия сходит на нет.
И под курткой своей из кожзама
ты уже ощущаешь спиной,
что все ближе зима, и вокзалы
все пронзительней пахнут войной.
Рамзес
Всего-то и было двенадцать лет,
когда война началась –
он был тогда еще мелкий шкет,
в шестой перешедший класс.
И тут выясняется как-то вдруг,
что с некоторой поры
он сам и мать, и отец, и друг –
не люди, а «сепары».
А «сепары» хуже, чем москали,
их нужно топить в крови,
бомбить, стирать их с лица земли –
видать, по большой любви…
И сват твой больше тебе не сват,
и брат твой тебе не брат.
Он кончил школу, взял автомат,
и двинул в военкомат.
А там сказали – садись на танк,
коль любишь машин движки,
тебе подскажут, чего и как,
какие там рычажки.
Сперва механик, потом стрелок
и вот уже – командир,
он пацанам был и царь, и бог,
но только война – не тир.
Заклинило пушку в одном бою,
а надо прикрыть отход,
он только вымолвил «мать твою…»
и вытащил пулемет
на башню танка, и стал стрелять,
и пули ковыль секли
минут пятнадцать, а может пять,
пока все не отошли.
А он остался, гашетку сжав
рукой, что была мертва…
Зари горел впереди пожар,
ржавела вокруг трава.
Не знал он девок и дискотек
и в барах не зависал,
провел в подвалах мальчиший век,
возможно, стихи писал.
Вот так, с пулеметом, он и поплыл
по небу, наперевес…
И двадцать было ему, и был
еще позывной – «Рамзес».
Памяти отца Михаила Васильева
Горько рыдать о тебе безутешной вдове,
ты и по жизни шагал, как всегда напрямик.
Царство Небесное, пастырь всея ВДВ,
воин, священник, герой, настоящий мужик.
Что тебе смерть? К тебе трижды цеплялась она,
била в упор, со спины нападала, как тать,
ей наконец удалось… Что ж, на то и война,
не убивать мы идем на нее – умирать.
Да и не мне объяснять, что у каждого крест
свой. Ты погиб, но ведь это еще не конец,
сколько ты раз с парашютом спускался с небес,
время пришло подыматься... Мужайся, отец.
Я всех молитвенных правил слова позабыл,
только одно нерадивые шепчут уста –
Отче, прими, иде раб твой к тебе Михаил,
душу свою положивший во имя Христа.
Солдатам России
Дайте им средства связи,
дайте бронежилеты,
дайте им все и сразу,
дайте и то, и это,
и свитера, и берцы,
вы им носки свяжите,
вы им отдайте сердце,
пойте о них, пишите!
Это они – Россия,
твердость ее, стойкость,
миссия и мессия,
просто ее совесть.
Ведь у ее солдата
нету другой роли,
нету другой платы,
кроме своей крови.
Вы их за все простите,
вы к ним не будьте строги,
вы их перекрестите
и поклонитесь в ноги.
* * *
Смещаются сроки, смыкаются Данта круги,
уже невозможно один отделить от другого,
всё странно смешалось в потоке вселенской пурги,
и я никогда не увижу тебя, дорогого.
А мы отплываем, как лодки, покинув причал,
в кромешную тьму, где столетия скованы льдами.
Вращается диск, разминает небесный гончар
меж пальцами глину, мешая её с временами.
Огня не видать, только искры мерцают в золе,
как из дому гости уходит тепло из камина,
на выстрел зима подступила к остывшей земле...
Вращается диск, и твердеет родосская глина.
Август
Свет лился на землю откуда-то свыше,
ко сну отошли домочадцы,
лишь яблоки гулко стучали по крыше
и все не могли достучаться.
А звезды c небес освещали селенья,
во все проникая пределы,
и мир очищался в преддверии успенья
Марии Пречистыя Девы.
В пристроенной к дому стеклянной террасе,
где щели заделаны паклей,
три белые лилии в греческой вазе
стояли и пахли, и пахли,
и пламень Господний, незримый для глаза,
сиял и внутри, и снаружи,
и август, чье сердце вместило три Спаса,
глядел в наши грешные души.
* * *
Под старость вдруг становишься поэтом.
Вселенная утрачивает вес,
и грубая вещественность предметов
уже не вызывает интерес.
Наверное, по мере приближенья
к земным пределам собственного «я»
меняются законы отраженья
усвоенной картины бытия.
Так у костра глухими вечерами
за разговором буднично простым
вдруг замечаешь: смотришь не на пламя,
а в небо поднимающийся дым…