Происхождение поэта

Была, думаю, литературная и человеческая необходимость, чтобы случилась моя встреча с Владимиром Андреевичем Костровым.

И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

Б. Пастернак

Была, думаю, литературная и человеческая необходимость, чтобы случилась моя встреча с Владимиром Андреевичем Костровым. На Пушкинских днях в Гурзуфе мы оказались за одним столом в бывшей гостинице нашего промышленника и благотворителя Петра Губонина (в советское время она стала военным санаторием). Будучи в Петербурге, Владимир Андреевич заходил ко мне в гости, в старый дом на Васильевском острове, о чём сейчас напоминает его книга «Песни, женщины и река…» с дарственной надписью «…на счастье», помеченной 2001 годом. Слушая его тогда, вглядываясь в него, я вновь убеждался, что у большого поэта печатное слово и живой разговор, а главное, темы стихов и темы жизни – как бы ни разделялись они прозой обыденности – неотрывны друг от друга, они сливаются в судьбе поэта, одно раскрывает происхождение и смысл другого.

Уже давно у современных аналитиков геокультурных процессов установилось понятие «месторазвитие» (Entwicklungsort). В русской мысли его впервые ввёл П. Милюков, более специальное содержание в него вкладывал Лев Гумилёв. Полагаю, что Владимир Костров, с его точным научным мышлением химика, согласился бы с важностью этого понятия в области культурно-исторических исследований и с продуктивностью его применения в литературе.

В свете такого применения становится совершенно ясно, что у некоторых русских писателей есть особое месторазвитие, определяющее их жизнь, мировосприятие и творчество. Что входит в месторазвитие? Природная среда вместе с сельскими угодьями, родовое и семейное окружение, крестьянский дом с огородом и полевым хозяйством, домашние животные, быт, нравы, обычаи, поверья, будничный и праздничный обиход, местная народная речь.

Таково месторазвитие – если не заглядывать за пределы двадцатого столетия – Сергея Клычкова, Сергея Есенина, Виктора Бокова, Михаила Алексеева, Николая Тряпкина, Ивана Акулова (оно отразилось в его романах «Касьян остудный», «Ошибись, милуя»), Фёдора Абрамова, Алексея Прасолова, Николая Рубцова, Василия Белова и других наших почвенников, послевоенное поколение которых получило от иных городских критиков прозвище деревенщиков.

Очевидно, что истоки мироотношения поэзии Кострова находятся именно там, и сложившийся первоначальный жизненный опыт был опытом любви к тому окружающему миру во всех его человеческих, природных и вещественных подробностях, как раз и составляющих почву русского бытия и культуры. С годами этот опыт врастал в следующие слои существования, но связанная с ним эмоциональная память никогда не стиралась – напротив, давала свои краски расширявшейся и усложнявшейся картине жизни. С тем опытом не входили в противоречие ни естественно-научное образование, ни профессиональная работа инженера-химика, ни освоение гуманитарных знаний, ни даже вторая любовь – Москва. Всё это нашло своё место и активно присутствует в творчестве Владимира Кострова. И при этом он остаётся верен своим почвенным, так сказать, «натуральным» началам и не становится энтузиастом современной цивилизации, урбанизма, политических перемен, а как поэт – не впадает в зависимость от чисто книжной литературности. Об этом сказал он прямо и не без вызова в стихотворении 1970 года «В день моего рождения…», где явно различима авторская декларация:

<...>

Родня моя деревенская –

это ж моя судьба!

Живущая льном и рожью,

сгорбленная в спине,

пулею и вошью

пытанная на войне.

<...>

Ей дано от рожденья –

только паши да сей.

Но полезней навоз из конюшни,

чем книжник и фарисей».

<...>

Разумеется, триумфы научно-технического прогресса 1950–1960-х годов захватили Кострова, они отразились в настроениях и стихах: молодость жаждет движения, обновления, устремлена в будущее, всегда лучшее для неё. С молодыми тогда был заодно и Костров: «Я лечу, ощущая сыном века себя…» («На «Метеоре», 1959). Но вот один образ в стихотворении того же года «Вступление», возникший под впечатлением полёта первого космического спутника, заставляет нас (может быть, и без намерения автора) задуматься о некой угрозе, в том числе в прогрессе заключённой: «Человечий разум, словно скальпель, надо всей Вселенной занесён». Какой разрез им будет сделан и что вскроет он в мировом теле? Костров не развивает мысль дальше, зато он тут же возвращается к своим началам, к вещам не отменимым, всегда пребывающим в сердцевине сущего, и великолепно соединяет их в простом бытовом образе:

Пусть горит самоварная медь,

пахнут клевером свежие соты.

Русский блин я желаю воспеть –

сковородное жёлтое солнце.

<...>

Замесите покруче в квашне

хлеб и солнце – два главных понятья!

(«Блины», 1959)

Теперь пришло время посмотреть на «братьев наших меньших» у Кострова. Они родные ему существа – по их вольной природе и по душе, которую он в них видит и любит, они его «незаменимые земляки»:

Среди лугов,

среди стволов древесных

залётный ветер картузом ловлю

и наблюдаю тварей бессловесных,

которых почему-то я люблю.

Меня волнует древняя картина:

вот солнце оседает на овсах,

и медленная движется скотина

с проникновенной ясностью в глазах.

А сквозь глаза душа глядит из мрака…

(1963)

<...>

В глазах «тварей бессловесных» сосредоточено очень многое для поэта, что вполне высказать невозможно: слишком глубоко погружается в них взгляд, и слишком далеко увлекают они воображение, пробуждая древнюю, праисторическую, может быть, память…

В начале восьмидесятых годов у Кострова в картине русской природы сгущаются краски, проступают более резкие черты, отмеченные горечью; с вторжением в неё лирического героя она становится драматичной. В «Оде родному пейзажу» (1982) поэт обращается к красоте природы в надежде найти исцеление «заболевшей совести»:

Как тоска свою силу возьмёт надо мной,

словно вьюшку забившая чёрная сажа,

вызываю виденье родного пейзажа:

красоту несказанную, свет проливной.

И хоть живёт ещё в уголках картины и души «кроткой природы неявное слово», но умиротворения в русском пейзаже поэт сейчас не чувствует:

<...>

Драма тучи и кручи,

таёжной глуши,

драма шороха, свиста,

птицы и зверя.

Столкновение веры

и злого неверья.

Это – драма страны,

это – драма души.

Два последних десятилетия прошлого века – время разломов в государстве и обществе, в сознании людей, время политических предательств и преступлений, сравнимых по размерам и последствиям лишь с подобными деяниями первых десятилетий того же века. Костров очень чуток к состоянию окружающего мира, и всё, что происходило в его душе, становилось поэтическим высказыванием.

В 1975 году, когда для обычного человека ничто как будто не предвещало катастроф такого размера, поэт на благословенном побережье Карадага мог чувствовать себя, «словно нету злобы, моря, горя, словно мир доверчив, добр и наг» («Скалы скал, литые слитки бликов…). Чувствовал эту прекрасную минуту, но знал о мире гораздо больше, поэтому и это «словно…»

Со второй половины восьмидесятых требовательнее заявляла о себе необходимость заново познавать себя и российское прошлое. Костров обращается мыслью к временам бед и надежд, началу романовской России, когда:

Страна, уставшая от блуда,

Алкала нового царя.

(«Когда у красного горнила…», 1986)

Заводит он и «Разговор с товарищем Маузером» (1987):

«Именем революции!..»

Бомба… Храп коня…

У старого мира на горле

матросская пятерня…

Здравствуй, товарищ Маузер!

Вы славный дали урок.

Что хотел тогда поэт? Чтобы не повторились годы беспощадного насилия? «Как бы договориться, чтоб больше не говорить! Как бы всё разом вспомнить, чтоб больше не вспоминать! Как бы всё это кончить и больше не начинать». Но у истории свои законы. Она кончает одну эпоху и начинает следующую неизбежно тем, что исчерпывает всё прежнее до самого дна, над которым можно открыть почву для роста новой, здоровой жизни. Об этом и сказал Костров: «Но треснул мир, и обнажилась вечность» («Морозным вздохом белого пиона…», 1993).

В главенствующей теме последних десятилетий его стих звучит оптимистической музыкой, в которой мажорная тональность придаёт силу лирическому голосу поэта:

Вы гулким дышите пространством

И с горьким русским постоянством

Полоску пашете свою.

Бог помощь вам!

Ни кровь, ни сажа

Не вытравят такой посев.

Вы – часть знакомого пейзажа,

Его родной напев.

Пусть годы не переиначат

Вас на пути потерь и мук.

Вы сами знаете, что значат

Прямая речь и верный звук.

В нерадостной концовке века

Да будем вместе мы верны

Самостоянью человека

Воспетой Пушкиным страны.

(«К читателям», 1997)

Всё сказанное затрагивает лишь немногие, хотя, по-моему, весьма существенные стороны творчества Кострова. Оно богато разнообразными мотивами и свежими формами их поэтической разработки.

Владимир Котельников,
доктор филологических наук,
ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом)