Кофе и сигареты — что любил Иосиф Бродский

Иосиф Бродский родился в 1940 году в Ленинграде еще до войны. Он жил в эвакуации, в восьмом классе бросил школу, сменил с десяток профессий — от фрезеровщика до прозектора в морге, — ездил в геологические экспедиции, принадлежал кругу «ахматовских сирот» (так называли ленинградских поэтов, над которыми уже пожилая Ахматова взяла негласное менторство), за «тунеядство» был отправлен в ссылку в деревню Норинскую Архангельской области. В 1972 году Бродский уехал из СССР: сначала улетел в Вену, а потом, при поддержке семьи американских издателей Профферов, обосновался в США. Там, не без помощи своих друзей, неизвестный в Америке поэт добился права преподавать в нескольких университетах и публиковаться в ведущих мировых изданиях. В 1987 году он получил Нобелевскую премию по литературе «за всеобъемлющее творчество, пропитанное ясностью мысли и страстностью поэзии». На этом пути сроком почти 30 лет из родительских «полутора комнат» в собственную квартиру в Гринвич-Виллидж жизнь Бродского менялась до неузнаваемости, однако его интересы и привычки — по крайней мере, большая их часть — остались неизменны вплоть до самой смерти поэта в 1996 году.

Кофе и сигареты

Кофе был главным напитком в жизни Бродского, и к его приготовлению он, по словам знакомых, всегда относился «свято». В США поэт каждое утро начинал с кружки «невероятно сильного» (по американским меркам) двойного эспрессо, после чего обязательно закуривал дорогую сигарету, предварительно отрезав у нее фильтр (иначе Бродский не курил). Его коллега по Мичиганскому университету Эдвина Круз вспоминала, что угощал кофе поэт очень «осторожно»: «Немного в свою чашку, на дюйм — в чашку гостя, потом приличную добавку в свою чашку, немножко — гостю и так далее. Разливание эспрессо иногда казалось бесконечным, как будто он разрешал спор между советом врача (“Никакого кофе!”), предвкушением удовольствия (“Много кофе!”) и ролью хозяина (“Делиться кофе!”)». Примечательно, что пить кофе — как и курить — поэту было запрещено по состоянию здоровья: за свою жизнь Бродский перенес три инфаркта и операцию на открытом сердце. Однако предписания врачей он игнорировал, поскольку «без сигареты» не видел смысла «вставать с утра». На парах Бродский также всегда появлялся с кружкой кофе в руках и безостановочно курил, чего университетские правила, конечно, не разрешали.

Из-за зависимости Бродского от кофе иногда происходили анекдотические ситуации.
Например, однажды поэт обедал с преподавательницей русской кафедры Верой Швейцер. В процессе «трапезы» термос с кофе упал со стола, и его стеклянная колба разбилась. Бродский и Швейцер решили все равно допить кофе. Преподаватель Питер Скотт описывал, как Бродский «фильтровал» разлившийся кофе «через бумажное полотенце», иронично замечая, что, «как американец», Скотт наверняка «испытывает отвращение». Увлеченность напитком отразилась и в творчестве Бродского: например, в стихотворении «Это было плаванье сквозь туман…» он не только дает лирическому герою выпить своего любимого «черного кофе», но и погружает его самого в такой же «кофейный» пейзаж, где «корабельный бар» обгладывает молочный, как кофейная пенка, «туман». 

Алкоголь

По воспоминаниям друзей, ни «алкоголиком», ни «пьяницей» Бродский не был и даже похмельем «не страдал», хотя «выпить мог много». Пить поэт предпочитал водку (ее он называл «лучшим» из напитков) и виски «Бушмилс», который, в отличие от большинства других сортов, делают из пшеницы, а не из ячменя. В ленинградской квартире Бродского часто стояли импортные джин и «хороший» коньяк, за которыми он первым делом посылал в «Березку» (советский валютный магазин) всех заезжавших к нему иностранцев. При этом поэт категорически не переносил вина, в котором, по его мнению, «содержалась вредная для сосудов смола», что для страдающего заболеванием сердца Бродского было существенным недостатком (по другим свидетельствам, от вина нобелевского лауреата просто мучила изжога). Со своими американскими учениками поэт вне лекций встречался преимущественно в барах «Вудбридж» или «Федора» (они находились прямо напротив кампуса).

Симптоматично, что Ленинград в памяти Бродского остался отмечен как раз «цветом окаменелой водки», а «бело-зеленую» этикетку с бутылки «Московской» он даже называл «иероглифом бесконечности», ничего «абстрактней» которого представить себе было нельзя даже в «состоянии подпития». В творчестве Бродского есть описания алкоголя на любой вкус — от «коньяка в графине цвета янтаря» («В Паланге») до «туго закупоренной бутылки красного вина» из «Дебюта».

Еда

Больше всего, по словам поэта Льва Лосева, Бродский любил простую еду из советского прошлого: «котлеты», «борщ», «винегрет» и «пельмени». Среди иностранных блюд предпочтение отдавал азиатской кухне. «Похожий на вокзал» китайский ресторан Silver Palace в Чайнатауне был, по воспоминаниям Александра Гениса, одним из любимых мест поэта — скорее всего, потому, что там любимых «пельменей» было «несколько десятков, если не сотен видов». Лосев вспоминает, что «под конец трапезы» на столе возвышалась горка из 12-–15 «маленьких тарелочек из-под пельменей» стоимостью два-три доллара каждая.

Вопрос «где есть?» для Бродского всю жизнь стоял остро. Отвечал он на него по-разному. Если в ленинградский период поэт из боязни показаться «бедным» предпочитал «шашлычные», «рюмочные» и «пельменные», то уже после вынужденной эмиграции почти не вылезал из ресторанов: «Чем дороже место, тем охотнее он туда шел» — замечал друг нобелевского лауреата, поэт Евгений Рейн. К концу жизни Бродский так полюбил рестораны, что даже вложил значительную часть своих «нобелевских» денег в один из них — культовый «Русский самовар» Романа Каплана. В 2018 году, через 32 года после основания, заведение обанкротилось. По воспоминаниям посетителей, там всегда были хорошая музыка и «много водки».

Женщины

Одной из главных женщин в жизни поэта была художница Марина Басманова, с которой они познакомились в 1962 году. Отношения были сложными, а постоянные конфликты приводили к демонстративным попыткам Бродского свести счеты с жизнью (после их ссор он регулярно заявлялся к своим друзьям со «свежими окровавленными бинтами на запястьях»). Тем не менее в браке они прожили пять лет, у них родился сын Андрей. В 1964-м отношения прекратились: девушка изменила поэту с его другом Дмитрием Бобышевым. В том же году Бродский отправился в ссылку, где начал писать принципиально другие стихи, большинство из которых были посвящены его бывшей гражданской жене (ее инициалами М. Б. отмечено больше половины романтических стихотворений нобелевского лауреата). Сама Басманова даже навещала поэта в Норинской, но из раза в раз за ней приезжал Бобышев, и они возвращались в Ленинград, лишь сильнее травмируя Бродского.

Именно к своей первой большой любви поэт обращается в тексте «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…», замечая, как девушка «чудовищно поглупела» за время их разлуки. И хотя с ее именем для лирического героя «уже ничего не связано», он даже 20 лет спустя продолжает носить в себе боль от пережитого предательства, разговаривать с Басмановой, которая давно уже утонула в «холодной воде» (так описала девушку Ахматова) своего безразличия и ничего ему не отвечает. Следующая большая любовь случилась у Бродского только в девяностых, когда его будущая жена и мать его единственной дочери, двадцатилетняя студентка Мария Соццани, пришла послушать одну из лекций нобелевского лауреата. В промежутке же между 1965 и 1990 годами поэт славился своими романтическими похождениями. 

Бродский был популярен у женщин, но обращался с ними не лучшим образом. О его повадках «альфа-самца» и излишней навязчивости говорила, например, помогавшая поэту освоиться в Венеции профессор славистики Мариолина Дориа де Дзулиани. Она вспоминала, как Бродский кричал под окнами ее дома «неприличные слова», пугая тем самым соседей, и то и дело говорил о своем желании «овладеть» итальянкой, которая к тому моменту была замужем и растила двоих детей. Жажда «овладевать» всеми подряд ослабла у поэта лишь с возрастом. Писатель Эдуард Лимонов, живший в Нью-Йорке в одно время с Бродским, например, рассказывал, как в 1978 году поэт «прислал ему здоровую девку», объяснив это тем, что у него самого «для такой кобылы здоровье не то».

Машина

По воспоминаниям коллег Бродского из Новой Англии, свою машину он буквально «обожал». Это был «старый, старый, старый» темно-кремовый «мерседес» 1972 года выпуска — единственная материальная вещь, к которой поэт был привязан. Несмотря на постоянные поломки, он отказывался менять его на автомобиль новее. Некоторые знакомые Бродского объясняли это сакральностью покупки: машина появилась у него в год приезда в США и была важным маркером жизненных изменений. При этом водил Бродский, по словам очевидцев, «ужасно»: «При ограничении скорости в 65 миль легко делал 90. Он ни разу не попадал в серьезные аварии, но уплатил полиции бессчетное количество штрафов. Некоторые друзья подозревали, что он вообще читает за рулем, хотя сам Бродский это отрицал». В одной из местных газет в 1994 году даже была новость о задержании нобелевского лауреата за превышение скорости.

Кошки

Кошки занимают особое место в биографии Бродского. Еще в детстве поэт ласково звал маму «кисой» (хотя она этого и не любила) и подолгу мурчал вместе с отцом, на двоих изображая «большого» и «маленького» котов: «"Мяу",  "мур-мяу" или “мур-мур-мяу" покрывали существенную часть нашего эмоционального спектра: одобрение, сомнение, безразличие, резиньяцию, доверие» — вспоминал он. Даже распевная интонация, с которой Бродский читает свои и чужие стихотворения на сохранившихся записях, кажется, тяготеет к мяуканью. Анна Ахматова также сравнивала его с упитанным соседским котом по кличке Глюк, которого сам поэт называл исключительно «пушистой прелестью», замечая, что в следующей жизни с радостью родился бы котом.

В этом смысле Бродскому, действительно, больше других городов подходила Венеция — по его собственным словам, «в высшей степени кошачий город», где мраморные львы (тоже, в общем, коты) подстерегают туриста почти на каждом шагу. Сам поэт объяснял любовь к кошкам их «грациозностью», по сравнению с которой даже женская красота в лучших ее проявлениях кажется «неуклюжей». Бродский также шутил, что его восхищает способность кошек игнорировать «телевизионное изображение», и это их умение неплохо было бы «прививать населению».

Последнего — и самого важного, пережившего с поэтом переезд из СССР в США — кота Бродского звали Миссисипи. Такое «речное» имя было выбрано потому, что в кличке животного, по мнению поэта, непременно должен был быть звук «с». Бело-рыжий любимец нобелевского лауреата, за которым во время его охоты на белок Бродский любил наблюдать из окна своего дома в штате Массачусетс, в конечном итоге пережил своего хозяина. Долгое время кот продолжал спать на письменном столе Бродского в его нью-йоркской квартире, прямо поверх разложенных на нем рукописей. Согнать Миссисипи оттуда не решались ни домашние, ни друг и биограф почившего Лев Лосев. По его словам, «кот имел больше прав на эти бумаги», чем кто бы то ни было.

Подготовил Егор Спесивцев